Республика Письменность ( Res Publica Litterarum или Res Publica Literaria ) была интеллектуальным сообществом на расстоянии в конце XVII и XVIII веках в Европе и Америке. Она способствовала общению между интеллектуалами эпохи Просвещения , или философами , как их называли во Франции. Республика Письменность возникла в XVII веке как самопровозглашенное сообщество ученых и литературных деятелей, которое простиралось за пределы национальных границ, но уважало различия в языке и культуре. [1] Эти сообщества, которые выходили за рамки национальных границ, сформировали основу метафизической Республики. Из-за социальных ограничений, накладываемых на женщин, Республика Письменность состояла в основном из мужчин.
Распространение рукописных писем было необходимо для ее функционирования, поскольку оно позволяло интеллектуалам переписываться друг с другом на больших расстояниях. Все граждане Республики писем 17-го века переписывались посредством писем, обменивались опубликованными работами и памфлетами и считали своим долгом знакомить других с Республикой посредством расширения переписки. [2]
Первое известное упоминание термина в его латинской форме ( Respublica literaria ) содержится в письме Франческо Барбаро Поджо Браччолини от 6 июля 1417 года; [3] он использовался все чаще в 16-м и 17-м веках, так что к концу того столетия он появился в названиях нескольких важных журналов. [4] В настоящее время общепринято, что Пьер Бейль впервые перевел термин в своем журнале Nouvelles de la République des Lettres в 1684 году. Но есть некоторые историки, которые не согласны, и некоторые зашли так далеко, что утверждают, что его происхождение восходит к « Республике» Платона . [5] Часть трудности в определении его происхождения заключается в том, что, в отличие от академии или литературного общества, он существовал только в умах своих членов. [4]
В настоящее время историки обсуждают важность влияния Республики Письменара на Просвещение . [ 6] [ нужна страница ] Сегодня большинство британских и американских историков, независимо от точки входа в дискуссию, придерживаются общей позиции: Республика Письменара и Просвещение — это разные вещи. [7]
В середине XVII века сообщество любознательных людей сделало первые робкие шаги к институционализации, создав постоянные литературные и научные академии в Париже и Лондоне под королевским покровительством. Основание Королевского общества в 1662 году с его открытыми дверями имело особое значение для легитимации Республики литературы в Англии и обеспечения европейского центра тяжести для движения. Королевское общество в первую очередь содействовало развитию науки, которой занимались состоятельные джентльмены, действующие независимо. Королевское общество создало свои уставы и установило систему управления. Его самым известным лидером был Исаак Ньютон , президент с 1703 года до своей смерти в 1727 году. Другие известные члены включают дневников Джона Эвелина , писателя Томаса Спрата и ученого Роберта Гука , первого куратора экспериментов Общества. Оно играло международную роль в оценке научных результатов и издавало журнал «Philosophical Transactions» под редакцией Генри Ольденбурга . [8] [9]
В семнадцатом веке новые академии открылись во Франции, [10] Германии, [11] и других странах. К 1700 году они были основаны в большинстве крупных культурных центров. Они помогали местным членам общаться с единомышленниками-интеллектуалами в других местах Республики литературы и таким образом становиться космополитами. [12] [ нужна страница ] В Париже специализация достигла новых высот, где, в дополнение к существующим Académie Française и Académie des Sciences, основанным в 1635 и 1666 годах, в XVIII веке было еще три королевских фонда: Académie des Inscriptions et Belles-Lettres (1701), Académie de Chirurgie (1730) и Société de Médecine (1776). [9]
Ко второй половине XVIII века университеты отказались от аристотелевской натурфилософии и галеновской медицины в пользу механистических и виталистических идей современников, поэтому они уделили больше внимания обучению посредством наблюдения. Везде в преподавании науки и медицины монотонная диета диктуемых лекций была дополнена, а иногда и полностью заменена практическими курсами по экспериментальной физике, астрономии, химии, анатомии, ботанике, materia medica , даже геологии и естественной истории . [13] Новый акцент на практическом обучении означал, что университет теперь предлагал гораздо более гостеприимную среду для Республики слов. Хотя большинство профессоров и преподавателей по-прежнему не были заинтересованы в членстве, идеологические и педагогические изменения на протяжении столетия создали условия, в которых стремление к любознательности в университетском мире стало гораздо более возможным и даже привлекательным. [13]
Институты – академии, журналы, литературные общества – взяли на себя некоторые роли, обязанности и виды деятельности науки. Например, общение не обязательно должно было происходить от одного человека к другому; оно могло происходить между академиями и передаваться оттуда ученым или быть заключено в литературные журналы, чтобы распространяться среди всего научного сообщества. Литературные агенты, работающие в библиотеках, но разделяющие ценности ученого сообщества, демонстрируют эту профессионализацию на самом фундаментальном уровне. [14]
Салоны играли важную роль в установлении порядка в Республике словесности в эпоху Просвещения. Начиная с XVII века салоны служили для объединения дворян и интеллектуалов в атмосфере вежливости и честной игры, чтобы обучать одних, совершенствовать других и создавать общую среду культурного обмена, основанную на общем понятии honnêteté , которое объединяло ученость, хорошие манеры и навыки ведения разговора. [15] Но правительство было необходимо, потому что, хотя Республика словесности была структурирована в теории на основе эгалитарных принципов взаимности и обмена, реальность интеллектуальной практики была далека от этого идеала. Французские литераторы, в частности, все больше вовлекались в раздоры, а не в конструктивные дебаты. [16] С установлением Парижа в качестве столицы Республики французские литераторы обогатили традиционные эпистолярные отношения прямыми словесными. То есть, обнаружив, что их сближает столица, они начали встречаться и делать свое сотрудничество в проекте Просвещения прямым, и таким образом страдали от последствий отказа от посредничества, которое предоставляло письменное слово. Без этого традиционного вида формального посредничества философам требовался новый вид управления. [17]
Парижский салон дал Республике словесности источник политического порядка в лице salonnière, поскольку она упорядочивала как социальные отношения между гостями салона, так и дискурс, в котором они участвовали. Когда Мария-Тереза Жоффрен начала проводить свои еженедельные ужины в 1749 году, Республика словесности Просвещения обрела свой «центр единства». Как регулярное и регламентированное формальное собрание, организованное женщиной в ее собственном доме, парижский салон мог служить независимым форумом и местом интеллектуальной деятельности для хорошо управляемой Республики словесности. С 1765 по 1776 год литераторы и те, кто хотел быть причисленными к гражданам своей республики, могли встречаться в парижских салонах в любой день недели. [17]
Салоны были литературными учреждениями, которые опирались на новую этику вежливого общения, основанную на гостеприимстве, различии и развлечении элиты. Салоны были открыты для интеллектуалов, которые использовали их, чтобы найти покровителей и спонсоров и сформировать себя как «hommes du monde». В салонах после 1770 года возникла радикальная критика мирского, вдохновленная Руссо. Эти радикалы осуждали механизмы вежливого общения и призывали к новой модели независимого писателя, который обращался бы к публике и нации. [18]
Антуан Лилти утверждает, что салон никогда не предоставлял эгалитарного пространства. Скорее, салоны предоставляли лишь форму общения, где вежливость и благожелательность аристократов поддерживали фикцию равенства, которая никогда не устраняла различий в статусе, но тем не менее делала их терпимыми. «Гранды» (высокопоставленные дворяне) играли в игру взаимного уважения только до тех пор, пока они сохраняли верховенство. Литераторы хорошо знали это правило, никогда не путая вежливость салонов с равенством в разговоре. [19]
Кроме того, преимущества, которые писатели получали от посещения салонов, распространялись на защиту их хозяев. Салоны оказывали решающую поддержку в карьере автора не потому, что они были литературными учреждениями, а, наоборот, потому, что они позволяли литераторам выходить из кругов Республики литературы и получать доступ к ресурсам аристократического и королевского покровительства. [20] В результате, вместо противостояния между двором и Республикой литературы, они представляют собой совокупность пространств и ресурсов, сосредоточенных вокруг двора как центра власти и распределения милостей. [21]
Лилти рисует картину взаимовыгодных отношений между литераторами и хозяйками салонов. Салоны привлекали лучших литераторов с помощью подарков или регулярного содержания, чтобы повысить репутацию салонов. [22] Для хозяев и хозяйк салонов они были не просто источниками информации, но и важными точками передачи в распространении похвалы. От одного салона к другому, в разговоре и в переписке литераторы с радостью хвалили социальные группы, которые их приветствовали. [23] В свою очередь, хозяйка салона должна была доказать свою способность мобилизовать как можно больше контактов в высшем обществе в пользу своих подопечных. Следовательно, переписка открыто демонстрирует сеть влияния, и женщины из высшего общества использовали все свои знания, чтобы помочь тем литераторам, чьи выборы в академии они поддерживали. [24]
Смешанная интеллектуальная компания также встречалась в Филадельфии 18-го века для тех, кто ее искал, иногда на общественных собраниях, смоделированных по образцу салонов Лондона и Парижа. Когда дело касалось смешанного социального общения литературного характера, американцы были добродетельно и патриотично склонны с опаской относиться к европейским образцам. Сознавая относительную чистоту, а также провинциальность своего общества, американцы не стремились копировать то, что они воспринимали как декадентские общества Лондона и Парижа. Тем не менее, чтобы облегчить социальное общение литературного характера, в котором участвовали женщины, американцы, во главе с некоторыми сильными духом женщинами, действительно заимствовали и одомашнили две модели такого смешанного интеллектуального общества, одну французскую и другую английскую. [25]
В Америке интеллектуально мотивированные женщины сознательно подражали этим двум европейским моделям общительности: вечно модной французской модели хозяйки салона, опирающейся на женскую социальную ловкость в организации встреч умов, в основном мужских, и вечно немодной английской модели «синего чулка» сугубо делового, культурного дискурса, в основном среди женщин. За пределами литературных салонов и клубов общество в целом было смешанным по своей природе, как и семьи, которые его составляли. И независимо от того, решали ли литераторы включать женщин- ученых в Литературную республику или нет, литературные женщины разделяли такую общительность, какую позволяло общество в целом. Это сильно различалось в Америке от одной местности к другой. [26]
Вскоре после введения печати с подвижным шрифтом Республика Письма стала тесно отождествляться с прессой. [5] Печатный станок также сыграл видную роль в создании сообщества ученых, которые могли легко сообщать о своих открытиях посредством создания широко распространенных журналов. Благодаря печатному станку авторство стало более значимым и прибыльным. Главная причина заключалась в том, что оно обеспечивало переписку между автором и владельцем печатного станка — издателем. Эта переписка позволяла автору иметь больший контроль над его производством и распространением. Каналы, открытые крупными издательствами, обеспечивали постепенное движение к международной Respublica с установленными каналами связи и определенными точками фокусировки (например, университетские города и издательства) или просто домом уважаемой фигуры. [27]
Многие ученые периодические издания начинались как подражания или конкуренты изданий, появившихся после середины XVII века. Общепризнано, что Journal des Sçavans , французский журнал, начавший выходить в 1665 году, является отцом всех журналов. [28] Первый из голландских, а также первый из действительно «критических» журналов, Nouvelles de la République des Lettres , под редакцией Пьера Бейля , появился в марте 1684 года, за ним в 1686 году последовала Bibliothèque Universelle Жана Ле Клерка . Хотя преобладали французский и латинский языки, вскоре также появился спрос на книжные новости и рецензии на немецком и голландском языках. [29]
Журналы представляли собой новый и отличный способ ведения бизнеса в Республике Письма. Как и печатные книги до них, журналы усилили и умножили циркуляцию информации; и поскольку они в основном состояли из рецензий на книги (известных как extraits ), они чрезвычайно увеличили потенциальные знания ученых о том, что происходило в их собственном сообществе. [30] В начале аудитория и авторство литературных журналов в основном были самой Республикой Письма. [31]
Эволюция настоящей периодической прессы была медленной, но как только этот принцип был установлен, стало лишь вопросом времени, когда печатники поймут, что общественность также интересуется миром науки. [32] По мере увеличения числа читателей стало ясно, что тон, язык и содержание журналов подразумевали, что журналисты определяли свою аудиторию в рамках новой формы Республики писем: либо те, кто принимал активное участие в написании и обучении других, либо те, кто довольствовался чтением книг и отслеживанием дебатов в журналах. [33] Ранее область «les savants » и «érudits», Республика писем теперь стала провинцией «les curieux». [32]
Идеалы Республики Письма как сообщества, таким образом, проявляются в журналах, как в их собственных заявлениях о цели в предисловиях и введениях, так и в их фактическом содержании. Так же, как одной из целей коммерции де леттрс было информировать двух человек, целью журнала было информировать многих. [34] Выполняя эту публичную роль в Республике Письма, журналы стали олицетворением группы в целом. Отношение как журналистов, так и читателей предполагает, что литературный журнал рассматривался как в некотором смысле идеальный член Республики Письма. [35]
Также важно отметить, что были некоторые разногласия с мнением Энн Голдгар о важности журналов в Республике писем. Франсуаза Ваке утверждала, что литературные журналы на самом деле не заменили коммерцию письма . Журналы зависели от писем в плане собственной информации. Более того, периодическая пресса часто не могла удовлетворить потребность ученых в новостях. Ее публикация и продажа часто были слишком медленными, чтобы удовлетворить читателей, а ее обсуждения книг и новостей могли показаться неполными по таким причинам, как специализация, религиозная предвзятость или простое искажение. Письма явно оставались желанными и полезными. Тем не менее, несомненно, что с того времени, как журналы стали центральной чертой Республики писем, многие читатели получали новости в первую очередь из этого источника. [36]
Историки давно поняли, что английские и французские периодические издания оказали сильное влияние на колониальную американскую литературу. [37] В этот период в Америке не существовало разнообразных учреждений, используемых для передачи идей. Помимо в значительной степени произвольно собранных запасов книготорговцев, случайной зарубежной корреспонденции и рекламы издателей или типографий, которые можно было найти в конце книг, единственным способом, которым колониальные интеллектуалы могли поддерживать свои философские интересы, было сообщение в периодической литературе . [38]
Примерами могут служить Бенджамин Франклин , который развивал свой проницательный стиль, подражая Spectator . Рукописный Каталог чтения Джонатана Эдвардса показывает, что он не только знал Spectator до 1720 года, но и был настолько очарован Ричардом Стилом , что пытался заполучить все: Guardian , Englishman , Reader и многое другое. В Гарвардском колледже в 1721 году еженедельное периодическое издание под названием Telltale было открыто группой студентов, включая Эбенезера Пембертона , Чарльза Чонси и Айзека Гринвуда . Как ясно из подзаголовка Telltale – «Критика разговора и поведения ученых для содействия правильному мышлению и хорошим манерам», – это было прямое подражание английскому благородному периодическому изданию. [37]
Один из лучших примеров трансатлантической Республики литературы начался около 1690 года, когда Джон Дантон начал серию журналистских начинаний, почти все из которых проходили под эгидой прогрессивного «клуба» под названием Афинское общество , английского предшественника Гарвардского Telltale Club, Franklin's Junto и других подобных ассоциаций, посвященных умственному и моральному совершенствованию. Афинское общество считало одной из своих особых целей распространение обучения на родном языке. Одним из планов этой группы в 1691 году была публикация переводов из Acta Eruditorum , Journal des Sçavans , Bibliothèque Universelle и Giornale de' Letterati . [39] Результатом стало формирование Библиотеки молодых студентов, содержащей выдержки и сокращения из самых ценных книг, напечатанных в Англии и в иностранных журналах с шестьдесят пятого года по настоящее время . [40] Библиотека молодых студентов , как и Универсальная историческая библиотека 1687 года, почти полностью состояла из переведенных произведений, в данном случае в основном из Journal des Sçavans , Nouvelles de la République des Lettres Бейля и Bibliothèque Universelle et Historique Ле Клерка и Ла Кроза . [40]
Библиотека молодых студентов 1692 года была образцом того типа материала, который можно было найти в более поздних формах ученой периодики в Англии. Явно сетуя на отсутствие в Англии периодических изданий, Библиотека молодых студентов была создана, чтобы удовлетворить потребность Америки в периодической литературе. [41]
По словам Дэвида Д. Холла, для американцев это было:
Расширенное видение учености, особенно сформулированное в период Революции, как средства продвижения «свободы» и, таким образом, выполнения обещания республиканской Америки. Оно объединило политических радикалов и религиозных диссидентов по обе стороны Атлантики, которые извлекли из своей общей борьбы против коррумпированного парламента и Церкви Англии общую повестку дня конституционной реформы. [42]
Англо-американские историки обратили свое внимание на распространение и продвижение Просвещения, исследуя механизмы, посредством которых оно сыграло свою роль в крахе Старого режима . [43] Это внимание к механизмам распространения и продвижения привело историков к обсуждению важности Республики литературы в эпоху Просвещения.
В 1994 году Дена Гудман опубликовала «Республику писем: культурную историю французского Просвещения» . В этой феминистской работе она описала Просвещение не как набор идей, а как риторику. Для нее это был по сути открытый дискурс открытия, где единомышленники-интеллектуалы приняли традиционно женский способ обсуждения, чтобы исследовать великие проблемы жизни. Дискурс Просвещения был целенаправленным сплетничеством и неразрывно связан с парижскими салонами. [44] Гудман также задается вопросом о том, в какой степени публичная сфера обязательно является мужской. Под влиянием « Структурной трансформации публичной сферы » Хабермаса она предлагает альтернативное разделение, которое определяет женщин как принадлежащих к подлинной публичной сфере правительственной критики через салоны , масонские ложи , академии и прессу . [45]
Как и французская монархия, Республика Письменность — это современное явление с древней историей. Ссылки на Respublica literaria были найдены еще в 1417 году. Тем не менее, концепция Республики Письменность появилась только в начале 17 века и получила широкое распространение только в конце этого столетия. [46] Пол Дибон, которого цитирует Гудман, определяет Республику Письменность, как она была задумана в 17 веке, следующим образом:
Интеллектуальное сообщество, выходящее за рамки пространства и времени, [но] признающее как таковые различия в отношении многообразия языков, сект и стран... Это государство, каким бы идеальным оно ни было, никоим образом не является утопическим, но... обретает форму в [доброй] старой человеческой плоти, где смешиваются добро и зло. [47]
По словам Гудмен, к XVIII веку Республика словесности состояла из французских мужчин и женщин, философов и салонных леди, которые работали вместе, чтобы достичь целей философии, в широком смысле понимаемой как проект Просвещения. [48] По ее мнению, центральными дискурсивными практиками Республики словесности эпохи Просвещения были вежливая беседа и написание писем, а ее определяющим социальным институтом был парижский салон. [49]
Гудман утверждает, что к середине XVIII века французские литераторы использовали дискурсы общительности, чтобы утверждать, что Франция была самой цивилизованной страной в мире, потому что она была самой общительной и самой вежливой. Французские литераторы считали себя лидерами проекта Просвещения, который был и культурным, и моральным, если не политическим. Представляя французскую культуру как передовой край цивилизации, они отождествляли дело человечества со своими собственными национальными делами и считали себя одновременно французскими патриотами и честными гражданами космополитической Республики литературы. Вольтер , как ревностный поборник французской культуры, так и ведущий гражданин Республики литературы Просвещения, внес больше, чем кто-либо другой, в это самопредставление национальной идентичности. [50]
В течение 17-го и 18-го веков рост Республики Письма шел параллельно с развитием Французской монархии. Эта история Республики Письма переплетена с историей монархии от ее консолидации после Религиозных войн до ее падения во время Французской революции . Дена Гудман считает это очень важным, поскольку это дает историю Республики Письма, от ее основания в 17-м веке как аполитичного сообщества дискурса до ее трансформации в 18-м веке в очень политическое сообщество, чей проект Просвещения бросил вызов монархии из нового публичного пространства, вырезанного из французского общества. [51]
В 2003 году Сьюзан Далтон опубликовала книгу «Gendering the Republic of Letters: Reconnecting Public and Private Spheres» . Далтон поддерживает точку зрения Дены Гудман о том, что женщины играли определенную роль в эпоху Просвещения. С другой стороны, Далтон не согласен с Гудман в использовании идеи Хабермаса о публичной и частной сферах. Хотя публичная сфера может включать женщин, она не является лучшим инструментом для отображения всего спектра политических и интеллектуальных действий, открытых для них, поскольку она дает слишком ограничительное определение того, что является собственно политическим и/или исторически значимым. Фактически, это более широкая проблема, связанная с опорой на любое разделение на публичное и частное: оно формирует и даже ограничивает видение политических и интеллектуальных действий женщин, определяя их в отношении конкретных мест и институтов, поскольку они определяются как арены власти и, в конечном счете, исторического агентства. [45]
Для более широкого изучения Республики словесности Дальтон проанализировала переписку женщин салона, чтобы показать связь между интеллектуальными институтами и различными типами общительности. В частности, она изучила переписку двух французских и двух венецианских женщин салона в конце XVIII века, чтобы понять их роль в Республике словесности. Этими женщинами были Жюли де Леспинас (1732–76), Мари-Жанна Ролан (1754–93), Джустина Ренье Мишель (1755–1832) и Элизабетта Москони Контарини (1751–1807). [52]
Заниматься литературной торговлей, отправлять новости, книги, литературу — даже комплименты и критику — означало демонстрировать свою приверженность сообществу в целом. Учитывая важность этих обменов для обеспечения увековечения республики словесности как сообщества, Леспинасс, Ролан, Москони и Ренье Мишель работали над укреплением сплоченности посредством дружбы и преданности. Таким образом, отправка письма или приобретение книги были знаком личной преданности, которая порождала общественный долг, который нужно было выполнить. В свою очередь, способность человека выполнять эти обязанности отмечала его как хорошего друга и, следовательно, добродетельного члена Республики словесности. Тот факт, что оба качества должны были пересекаться, объясняет практику рекомендации друзей и знакомых на литературные премии и государственные должности. Если женщины могли давать рекомендации, которые имели вес как для политических постов, так и для литературных премий, то это потому, что они считались способными оценивать и выражать ценности, неотъемлемые для отношений в Республике словесности. Они могли судить и творить не только изящество и красоту, но также дружбу и добродетель. [1]
Прослеживая характер и степень их участия в интеллектуальных и политических дебатах, можно было показать, в какой степени действия женщин расходились не только с консервативными гендерными моделями, но и с их собственными формулировками относительно надлежащей социальной роли женщин. Хотя они часто настаивали на собственной чувствительности и отсутствии критических способностей, салонные женщины, которых изучала Сьюзан Далтон, также определяли себя как принадлежащих к Республике словесности не только со ссылкой на совершенно иную концепцию пола, предлагаемую gens de lettres, но и со ссылкой на более широкий, гендерно-нейтральный словарь личных качеств, почитаемых ими, даже когда это противоречило их дискурсу о гендере. [53]
В 1995 году Энн Голдгар опубликовала книгу «Невежливое обучение: поведение и сообщество в Республике писем, 1680–1750» . Голдгар рассматривает Республику как скопление ученых и ученых, чья переписка и опубликованные работы (обычно на латыни) раскрывают сообщество консервативных ученых, отдающих предпочтение сути, а не стилю. Не имея общих институциональных привязанностей и испытывая трудности с привлечением аристократических и придворных покровителей, сообщество создало Республику писем для повышения морального духа, а также по любой интеллектуальной причине. [43] Голдгар утверждает, что в переходный период между 17-м веком и Просвещением наиболее важной общей заботой членов Республики было их собственное поведение. В представлении ее собственных членов идеология, религия, политическая философия, научная стратегия или любая другая интеллектуальная или философская структура были не так важны, как их собственная идентичность как сообщества. [44]
Философы , напротив, представляли новое поколение литераторов, которые были сознательно противоречивыми и политически подрывными. Более того, они были городскими популяризаторами, чей стиль и образ жизни были гораздо более созвучны чувствам аристократической элиты, которая задавала тон для читающей публики. [ 44]
Однако некоторые общие черты можно нарисовать в картине Республики Письма. Существование общественных стандартов подчеркивает первую из них: что ученый мир считал себя в некотором роде отделенным от остального общества. Современные ученые 17-го и 18-го веков чувствовали, что, по крайней мере в академической сфере, они не подчинялись нормам и ценностям более широкого общества. В отличие от своих коллег-неученых, они считали, что живут в по сути эгалитарном сообществе, в котором все члены имеют равные права критиковать работу и поведение других. Более того, Республика Письма в теории игнорировала различия национальности и религии. [54]
Соглашения Республики литературы были большим удобством для ученых по всей Европе. [55] Ученые, переписывавшиеся друг с другом, чувствовали себя свободно, прося о помощи в исследовании, когда это было необходимо; действительно, одной из функций commerce de lettres , чисто литературной переписки, было содействие возможностям для исследования. [56] Даже города, которые ни в коем случае нельзя было назвать изолированными, такие как Париж или Амстердам, всегда испытывали недостаток в определенных удобствах для ученых . Многие книги, изданные в Нидерландах, например, попадали в голландские типографии только потому, что они были запрещены во Франции. Рукописи , необходимые для исследования, часто находились в библиотеках, недоступных для людей в других городах. Литературные журналы обычно не могли предоставить достаточно информации с достаточной скоростью, чтобы удовлетворить потребности большинства ученых. [55]
Роль посредника также была видна в Республике Письма. Ученые писали от имени других, прося гостеприимства, книг и помощи в исследованиях. Часто привлечение посредника было вопросом простого удобства. Однако использование посредника часто имело скрытый социологический смысл. Просьба, заканчивающаяся неудачей, может быть как смущающей, так и унизительной; отказ оказать услугу может означать, что запрашиваемая сторона предпочитает не вступать в взаимные отношения с кем-то более низкого статуса. [57]
Но посредник не просто нёс на себе всю тяжесть отказа; он также способствовал успеху сделки. Возможность использовать посредника указывала на то, что у учёного был по крайней мере один контакт в Республике Письма. Это давало доказательство его членства в группе, и посредник обычно подтверждал его положительные научные качества. Кроме того, посредник обычно имел более широкие связи и, следовательно, более высокий статус в сообществе. [57]
Хотя в Республике Письма существовали различия в статусе, такие различия на самом деле скорее укрепляли, чем ослабляли сообщество. Дух служения в сочетании с преимуществом обретения статуса за счет оказания услуг другим означал, что кто-то более высокого ранга был вынужден помогать своим подчиненным. Поступая так, он укреплял связи между собой и другими учеными. Организуя помощь для ученого, он налаживал или укреплял связи с обслуживаемым человеком, в то же время укрепляя свои взаимные связи с конечным поставщиком услуг. [58]
Подход Гудмена нашел поддержку у историка медицины Томаса Бромана. Опираясь на Хабермаса, Броман утверждает, что Просвещение было движением интеллектуальной прозрачности и лаицизации. В то время как члены Республики Письма жили герметично изолированными от внешнего мира, общаясь только друг с другом, их просвещенные последователи намеренно выносили свои идеи на суд зарождающегося общественного мнения. Броман по сути рассматривает Республику Письма как находящуюся в кабинете, а Просвещение — на рынке. [44]
Для большинства англо-американских историков классическое Просвещение — это движение, устремленное в будущее. Для этих историков Республика Письменность — устаревшая конструкция 17-го века. Но в глазах Джона Покока есть два Просвещения: одно, связанное с Эдвардом Гиббоном , автором « Упадка и разрушения Римской империи» , которое является эрудированным, серьезным и научно обоснованным в Республике Письменность; другое — тривиальное Просвещение парижских философов . Первое является продуктом своеобразной англо-британской и протестантской либеральной политической и теологической традиции и указывает на будущее; второе лишено опоры на социально-исторический анализ и непреднамеренно ведет к революционному хаосу. [44]
В 1930-х годах французский историк Поль Азар сосредоточился на эпохе Пьера Бейля и утверждал, что кумулятивный эффект множества различных и острых направлений интеллектуального любопытства в последней четверти XVII века создал европейский культурный кризис, негативный урожай которого пожинали философы . Республика литературы и Просвещение были неразрывно связаны. Оба были движениями критики. [59]
По словам Питера Гэя , основываясь на гораздо более раннем исследовании Эрнста Кассирера интеллектуальных предшественников Канта , Просвещение было созданием небольшой группы мыслителей, его семьи философов или «партии человечества», чья последовательная антихристианская, мелиористская и индивидуалистическая программа реформ развилась из весьма специфических культурных корней. Просвещение не было порождением Республики Писем, не говоря уже о кульминации трех столетий антиавгустинской критики , а скорее результатом уникального брака Лукреция и Ньютона . Когда горстка французских свободомыслящих во второй четверти XVIII века столкнулась с методологией и достижениями ньютоновской науки, экспериментальная философия и неверие смешались во взрывоопасный коктейль, который дал его выпившим средства для разработки новой науки о человеке. С тех пор, как работа Гэя была опубликована, его интерпретация Просвещения стала общепринятой в англосаксонском мире. [59]